Первый круг ада или спасательный круг?

Чем медленнее покидаем мы собственное прошлое, тем чаще и подробнее нам надо напоминать как оно выглядело, в деталях. Тем более, что эти детали до сих пор под ноги попадаются. С этой точки зрения, фильм Панфилова бесценен. Важно все: арест, обыск, свидание, допрос, прогулка, работы, унижения, издевательства, система расчеловечивания и первые, почти рефлекторные попытки жертвы – сохраниться – в физическом и духовном смысле.

Фото: Александр Исаевич Солженицын

Александр Исаевич Солженицын

Трагическая безвыходность коллизии, описанной в романе Солженицына, режиссером фильма не то чтобы обойдена, а отодвинута на второй план, хотя именно она – по законам жанра, - и держит зрителя.

Как известно из первоисточника, посаженные в «шарашку» ученые своим интеллектуальным трудом способствовали укреплению сталинского режима.

Рассуждения героев о внутренней свободе, сотрудничестве-несотрудничестве, прерываются то поисками «стукачей» в своей среде, то тайными тостами – супротив тиранов, то упорным трудом по созданию новейших технологий для надзора для подозрительными элементами среди населения. Параллельно развивается история советского дипломата, сдавшего по телефону-автомату советского же разведчика американскому посольству. Зачем сдавшего? Чтобы у Сталина бомбы не было.

В фильме больше мучений героя, чем размышлений о предательстве. Размышления оставлены зрителям. Что же касается дипломата, то благодаря созданной в «шарашке», в условиях принудительного труда аппаратуре этого самого предателя и удается поймать.

Мотив круговой поруки страха, связывающей бесправных узников, их семьи, их стражу, надсмотрщиков, всех – вплоть до верховного вождя, не то чтобы оправдывает, но уравновешивает градус происходящего – как по одну, так и по другую сторону забора «шарашки».

Вообще, круг – излюбленная фигура автора романа. Кажется, весь фильм поэпизодно сложен из не сообщающихся сфер, замкнутых и самодостаточных – изнутри – диалогов, кругов общения. Тайная трагедия жены-вдовы «зека», скрывающей свою биографию от подруг, потаенная «лабораторная» любовь в «шарашке», тайное обольщение скорым освобождением и праздник для узкого круга – то «зэков», то дипломатической верхушки, даже чай с бутербродом – в любых условиях, в «шарашке», в МИДе, в полукруглой комнате тюремного общежития – здесь пьют при закрытых дверях.

Почему так? Времена ли переменились или этот идеал противостояния в реальной жизни оказался не применим? Для чего не применим? Да для демонтажа империи, в первую очередь, руками тех, кто сотрудничал, кто находил компромиссы, прокладывал пути. Понятно, что постсоветские ошибки, заблуждения, соблазны стоики-романтики записали на счет борцов-прагматиков. Но кажется, на знаменах борцов все же остались портреты тех самых романтиков.

Никто кроме времени не рассудит их. Нам же пока важнее подробности, делающие свое просветительское дело для широкой аудитории фильма. Ведь как точно и детально разложен режиссерски этот изнутри дрожащий Абакумов (Р. Мадянов) со своими прихлебателями, этот клубок маний – преследования и величия, - этот старый лицемер Сталин (И.Кваша), как точны эпизодические лица фильма, вывернутые наизнанку то вожделением, то страхом, то гордыней… Безусловно, нельзя тормозить на деталях.

30 лет назад крохотные, пронзительные рассказики-притчи Солженицына переписывали мы на пишущей машинке. Его одиночный, гордый пример казался тогда и укором всем нам, и утешением – раз один такой есть, значит еще найдутся. Даже этот призыв не дать злу через тебя осуществиться – поражал своей простотой.

И вот мы тогдашние, сидя в своих домашних, конторских сферах, передавая по секрету сначала, а потом уж и ни очень таясь из рук в руки солженицынские книжечки, совершенно не верили в близкий конец окружающей системы. Частью которой, конечно же, и сами были, «плавучесть» которой, конечно же, и сами поддерживали. Мы не могли или почти не могли быть – по одному, стоять скалой, которую зло обтекает. Мы могли в кружках грезить о падении тирании или рассыпании ее осколков. Но не через нас.

Сейчас вопрос, который больше нас беспокоит – это не причины падения империи, а причины торможения на пути к культурному обществу. Что толку спорить о том, кто глубже ямку советской власти вырыл – фарцовщик, подпольный заводчик, вороватый чиновник или сознательный борец – диссидент, правозащитник, «неформал», как называли активных общественников в 80-90-е годы? Вопрос в том, почему же они после всех революций разошлись в поисках отдельного и скорого личного или кланового благоустройства? Потому ли, что какутверждает автор, море

"В круге первом". Реж. Г.Панфилов

Вклад Александра Солженицына в российскую, в мировую культуру велик и несомненен. Только один «Архипелаг ГУЛАГ» отразивший в темном зеркальном стекле нас самих и все главное, что с нами сделали за почти век, он, не будь даже больше ни одного романа, ни одной повести, поднял автора на недостижимый пьедестал. Другой вопрос – трагическое одиночество автора на высоте - не как неизбежный удел гения, а как сознательная линия, как дидактическое указание. Неукротимая гордыня, изнутри пожирающая героев, – вот, на мой взгляд, одно из объяснений и сегодняшнего нашего тупика. Какого она происхождения? Религиозно-философского? Русско-интеллигентского? Всемирно-исторического? Не знаю. Да и так ли важны истоки, когда результат – все тот же?

Что делатьсо страной, какие искать личные пути, когда и для всех и для себя никакой другой модели не мыслится, кроме авторитарной? В прежнее время казалось, что сковырни сатрапию эту, посади нравственный авторитет во главе, так и запляшут леса с горами. Но вот получается, что какой авторитет ни сажай во главе, все какая червоточина вылезает. Так на века ли этот призыв «не через меня»? Может, и добро тоже – не через тебя? Как у того героя-депутата у Солженицына, который отказал в помощи дочке «зэка»?

Вернувшийся по своей воле на родину, Солженицын не получил ни трибуны на телевидении и радио, ни других общественно значимых, видимых и слышимых площадок. Он отказывался от наград, не входил ни в какие советы. Как будто, это одиночество его очень устраивало новых наших политиков. Говорят, что на народные письма отвечает. Изредка дает интервью. К поражению попыток развития демократии на русской почве Солженицын отнесся почти равнодушно.

Хотя одну из наиболее эффективных школ демократии – местное самоуправление – он всегда поддерживает. Но как идея, а тем более, как механизм работает она по России еще мало где. И главное, вещающих много, но учителей диалога, чутких, слушающих модераторов – дефицит. А без них и демократии не будет. Только вечное соскальзывание от ограниченной демократизации к неограниченному употреблению резиновых «демократизаторов».

А герои «Круга» все мучаются: замереть ли в несотрудничестве с тиранством или же извернувшись в компромиссах, найти выход, не дать засохнуть мозгам? Считать, что сотрудничество – это не только продление власти монстра, но и его подрыв? Технология, подрывающая идеологию? И тогда пусть через меня, а тогда уже – не зло. Вот что получается. Совершенно новая диспозиция.

Короткие, тягучие, монотонно безнадежные эпизоды фильма «В круге первом» просто в силу творческой концентрации мыслей, мучений не только писательских или режиссерских, но и актерских, операторских выволакивают на белый свет уже даже и не художественное, а какое-то наболевшее, публицистическое…

Вот два героя фильма из клозета «шарашки» в пылу спора о революционном и вечном, о романтическом порыве и кровавой правде внезапно вываливаются на современную московскую набережную, напротив Кремля… Минута, и проваливаются обратно – в историю, в лагерь. Кажется, авторам уже не хватает не просто наполненности образов, воздуху не хватает в клозетной, лагерной стиснутости. И даже это чисто механистическое решение – временной переброс по монтажу – показывает, сколь неразрешима коллизия.

Спорить не умеем, так устами одного из своих героев, кажется, сам автор констатирует. Но как общественный деятель, как общественный критик он и сам противоречиво монологичен. Быть может, поэтому и не сошелся он близко ни с кем из радетелей за российское обновление. Впрочем, и среди этих радетелей мало было склонных выслушивать, примирять, гармонизировать. Все казалось, времени не хватает, вперед, а там разберемся. Только и вспомнишь склоненную чуть набок голову слушающего Андрея Дмитриевича Сахарова , человека не только антииерархического, но и демократичного – от природы.

Но как бы ни сетовать на повторящиеся круги мучительных российских метаний – то ниже уровнем, то выше, - все же следует признать, что за «Мастером и Маргаритой» вновь авторы телесериала заставили нас человеческие разговоры слушать, думать о них. Нормальные, вечные человеческие разговоры, не сводящиеся к текущей температуре на улице, курсу валюты и криминальным происшествиям. Нормальные диалоги о ненормальной жизни, которая, будучи не обсужденной, не отрефлектированной вряд ли у нас изменится.